Введение
СОМНЕНИЯ ПО ПОВОДУ ЧЕЛОВЕКА
Мало кто из людей воображает, будто имеет подлинное понятие относительно того, что представляет собой человек. Сельские жители известной части Европы не имеют иной идеи о нашем роде, кроме той, что человек - существо о двух ногах, с обветренной кожей, издающее несколько членораздельных звуков, обрабатывающее землю, уплачивающее, неизвестно почему, определенную дань другому существу, именуемому ими "король", продающее свои продовольственные припасы по возможно более дорогой цене и собирающееся в определенные дни года вместе с другими подобными ему существами, чтобы читать нараспев молитвы на языке, который им совсем незнаком.

Король рассматривает почти весь человеческий род как существа, созданные для подчинения ему и ему подобным. Молодая парижанка, вступающая в свет, усматривает в нем лишь пищу для своего тщеславия; смутная идея, имеющаяся у нее относительно счастья, блеск и шум окружающего мешают ее душе услышать голос всего, что еще есть в природе. Юный турок в тишине сераля взирает на мужчин как на высшие существа, предназначенные известным законом к тому, чтобы каждую пятницу всходить на ложе своих рабынь; воображение его не выходит за эти пределы. Священник разделяет людей на служителей культа и мирян; и, ничтоже сумняшеся, он рассматривает духовенство как самую благородную часть человечества, предназначенную руководительствовать другой его частью, и т.д.

Если бы кто решил, что наиболее полной идеей человеческой природы обладают философы, он бы очень ошибся: ведь, если исключить из их среды Гоббса, Локка, Декарта, Бейля и еще весьма небольшое число мудрых умов, прочие создают себе странное мнение о человеке, столь же ограниченное, как мнение толпы, и лишь еще более смутное. Спросите у отца Мальбранша, что такое человек, он вам ответит, что это - субстанция, сотворенная по образу божьему, весьма подпорченная в результате первородного греха, но между тем более сильно связанная с Богом, чем со своим собственным телом, всё усматривающая в Боге, всё мыслящая и чувствующая в нем же.

Паскаль рассматривает весь мир как сборище злодеев и горемык, созданных для того, чтобы быть проклятыми, хотя Бог и выбрал среди них на вечные времена несколько душ (т.е. одну на пять или шесть миллионов), заслуживающих спасения.

Один говорит: человек - душа, сопряженная с телом, и, когда тело умирают, душа живет вечно сама по себе. Другой уверяет, что человек тело, в силу необходимости мыслящее; при этом ни тот ни другой не доказывают свои положения. Я желал бы при исследовании человека по ступать так же, как в своих астрономических изысканиях: мысль моя иногда выходит за пределы земного тара, с которого все движения небесных тел должны представляться неправильными и запутанными. После того как я понаблюдаю за движениями планет так, как если бы я находился на Солнце, я сравниваю кажущиеся движения, видимые мной с Земли, с истинными движениями, которые наблюдал бы, находясь на Солнце. Таким же точно образом я попытаюсь, исследуя человека, вый ти прежде всего за пределы сферы человеческих интересов, отделаться от всех предрассудков воспитания, места рождения, и особенно от пред рассудков философа.

Например, я предполагаю, что, рожденный со способностями мыслить и чувствовать, каковыми я в настоящее время владею, и вовсе не имея человеческого облика, я спускаюсь сюда с планеты Марс или Юпитер. Я могу охватить быстрым взором все времена, все страны и, следователь но, все глупости этого малого шарика. По крайней мере, подобное пред положение сделать столь же легко, как вообразить себя находящимся на Солнце и рассматривающим оттуда шестнадцать планет1, регулярно вращающихся в пространстве, окружающем это светило.



Глава I

О РАЗЛИЧНЫХ ВИДАХ ЛЮДЕЙ

Спустившись на этот небольшой комок грязи и имея не большее представление о человеке, чем человек имеет об обитателях Марса или Юпитера, я держу свой путь к берегам Океана, высаживаюсь в стране кафров и прежде всего начинаю искать человека. Я вижу обезьян, слонов, негров, и на всех них лежит некий отблеск несовершенного разума. Все они пользуются языком, коего я не понимаю, и все их действия одинаково кажутся направленными к определенной цели. Если бы я судил о вещах на основании первого произведенного на меня впечатления, я был бы склонен сначала думать, будто из всех этих существ разумным является слон; однако, чтобы не принимать решения слишком поспешно, я беру детенышей всех этих различных животных; я исследую шестимесячного ребенка-негра, маленького слоненка и обезьянку, львенка, щенка; я вижу, что, вне всякого сомнения, эти молодые зверята обладают неизмеримо большей силой и ловкостью, имеют больше идей и страстей, а также более сильную память, чем маленький негритенок, что они гораздо ощутимее выражают все свои желания; по прошествии некоторого времени негритенок приобретает ничуть не меньше идей, чем все они. Я даже заме чаю, что эти негритянские существа общаются между собой с помощью гораздо более членораздельной и разнообразной речи, чем остальные животные. У меня было время изучить этот язык; и наконец благодаря усмотрению небольшой степени превосходства, которой они обладают в сравнении с обезьянами и слонами, я отваживаюсь вынести суждение: передо мной действительно человек; и тогда я создаю для себя самого следующее определение: Человек - это черное существо с головою, покрытой шерстью, пере двигающееся на двух лапах, почти столь же проворное, как обезьяна, менее сильное, чем другие животные его роста, имеющее несколько больше идей, чем они, и с большей легкостью их выражающее; впрочем, оно подвержено все тем же нуждам, рождаясь, живя и умирая в точности, как они.

Проведя некоторое время среди этих особей, я отправляюсь в морские пределы Восточной Индии, и я поражен тем, что вижу: слоны, львы, обезьяны, попугаи там не совсем такие, как в стране кафров, а что до человека, то он кажется совершенно иным; кожа этих людей красивого смуглого цвета, шерсть полностью отсутствует, зато головы их покрыты густыми черными гривами. Представляется, что их идеи обо всем без исключения противоположны идеям негров. Итак, я вынужден изменить свое определение и разделить человеческую природу на два вида: смуглолицых людей с конскими гривами и черных с головами, покрытыми шерстью. Однако в Батавии, Гоа и Сюратте, где встречаются между собой все народы, я вижу огромную массу европейцев, белокожих и имеющих на головах не шерсть и не гриву, но тонкие белокурые волосы и бороду на подбородке. Мне показывают также многочисленных американцев, сов сем не носящих бороды; итак, мое определение и градация видов сильно вырастают в объеме.

В Гоа я встречаюсь с видом, еще более необычным, чем эти: предо мной человек, облаченный в длинную черную сутану и заявляющий, что его миссия - наставлять других. Все эти многоразличные люди, говорит он мне, которых вы видите, рождены от одного и того же отца; после чего он повествует мне длинную историю. Однако то, что сообщает это существо, кажется мне весьма подозрительным. Я осведомляюсь, рожают ли когда-нибудь негр и негритянка, имеющие на голове шерсть и на лице - приплюснутый нос, белых детей с белокурыми волосами, орлиным но сом и голубыми глазами, а также - произошли ли безбородые нации от бородатых людей и верно ли, что белые мужчины и женщины никогда не производили на свет смуглокожее потомство. Мне отвечают: нет, негры, переселенные, например, в Германию, порождают на свет одних только негров, разве лишь немцы сами поставят перед собой задачу переменить вид, - и то же самое относится ко всем остальным. При этом добавляют, что никогда ни один мало-мальски образованный человек не выдвигал идеи, будто несмешанные виды вырождаются, и только аббат Дюбо сморозил эту глупость в книге, озаглавленной "Размышления о живописи и поэзии и т.д."2. Тогда, как мне начинает казаться, у меня появляются все основания полагать, что с людьми в данном случае обстоит, как с деревьями: поскольку грушевые, еловые, дубовые и абрикосовые деревья не происходят от одного и того же дерева, постольку белые бородатые люди, негры, чьи головы увенчаны шерстью, смуглолицые люди с гривами и люди, не носящие бороды, не происходят от одного и того же человека.



Глава II

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ БОГ?

Нам предстоит исследовать, чем является способность мышления у этих различных видов людей и каким образом к человеку приходят его идеи, если ему присуща душа, отдельная от тела, если душа эта вечна, свободна и обладает достоинствами, а также пороками и т.д.; однако большинство таких представлений находится в зависимости от существования или не существования Бога. Итак, по-моему, следует начать с глубокого зондирования бездны этого великого первоначала. Отстранимся здесь более, чем где-либо, от всякой пристрастности и всех предрассудков и рассмотрим со всей добросовестностью то, что наш разум может нам сообщить по вопросу: существует ли Бог или не существует?

Прежде всего, замечаю я, есть люди, не имеющие ни малейшего представления о Боге-Творце; подобные люди поистине - варвары, и их весьма мало; однако это все-таки люди, и если бы познание Бога было человеческому существу необходимо, дикари-готтентоты имели бы о высшем существе столь же возвышенную идею, как мы. Более того, среди цивилизованных народов не существует такого ребенка, в голове которого пребывала бы хоть какая-то идея Бога. Детям эту идею вдалбливают с трудом; зачастую они всю свою жизнь произносят слово Бог, не связывая с ним никакого определенного понятия; впрочем, вы можете видеть, что идеи Бога среди людей столь же различны, как их религии и законы, почему я и не могу удержаться от следующего размышления: возможно ли, что познание Бога, нашего Создателя, Хранителя, нашего Абсолюта, менее необходимо человеку, чем нос и пять пальцев? Все люди рождаются с носом и пятью пальцами, но ни один из них не появляется на свет со знанием Бога; прискорбно это или же нет, но таково, несомненно, человеческое состояние.

Посмотрим, достигаем ли мы со временем познания Бога, подобно тому как мы приобретаем математические понятия и некоторые метафизические идеи. Можем ли мы поступить правильнее в столь важном исследовании, чем взвесить всё, что можно сказать за и против, и присоединиться к тому, что представится нам наиболее соответствующим нашему пониманию?



КРАТКИЙ ОБЗОР ДОВОДОВ В ПОЛЬЗУ СУЩЕСТВОВАНИЯ БОГА

Есть два способа создать себе понятие о существе, правящем вселен ной. Самый естественный и совершенный способ для обычного восприятия - наблюдать не только порядок, существующий во Вселенной, но и цель, к которой, по-видимому, устремляется каждая вещь. По поводу од ной только этой идеи было сочинено множество толстых книг, и все эти объемистые тома, вместе взятые, содержат всего лишь один-единственный аргумент, а именно: когда я смотрю на часы, стрелка которых указывает время, я заключаю, что некое разумное существо наладило пружины этого механизма таким образом, чтобы стрелка это время указы вала. Точно так же, когда я наблюдаю пружины человеческого тела, я заключаю, что некое разумное существо устроило все эти органы с тем, чтобы они были восприняты и вскормлены в матке в течение девяти месяцев; что глаза даны нам, чтобы видеть, руки - чтобы брать и т.д. Но из этого единственного аргумента я не могу извлечь ничего иного, кроме того, что, возможно, некое разумное высшее бытие искусно приготовило и сформировало материю; однако из одного этого я не могу сделать вывод, будто бытие это создало материю из ничего и что оно во всех отношениях бесконечно. Я могу сколько угодно изыскивать в своем уме связь между следующими идеями: Возможно, я являюсь творением бытия, более могущественного, чем я, а значит, бытие это существует извечно и создало всё, почему следует признать его бесконечным, и т.д., но я не усматриваю той цепочки, коя непосредственно приводила бы к этому заключению; я вижу только, что есть нечто более могущественное, чем я, - и ничего больше.

Второй аргумент метафизичнее, он меньше способен быть воспринят грубыми умами и ведет к гораздо более обширным познаниям; вот его краткое изложение:

Я существую, следовательно, нечто существует. Если нечто существует, значит, нечто существовало извечно; ведь то, что есть, либо существует само по себе, либо получило свое существование от другого бытия. Если оно существует само по себе, оно существует в силу необходимости, всегда существовало в силу необходимости, и это - Бог; если же оно получило свое существование от другого бытия, а это другое - от третьего, то бытие, от которого это последнее получило свое существование, необходимо должно быть Богом. Ибо нельзя постичь, каким образом одно бытие может дать существование другому, если оно не обладает созидательной силой; кроме того, если вы утверждаете, будто какая-то вещь получает - не говорю "свою форму", но свое существование от другого бытия, а это другое - от третьего, третье -еще от другого и так до бесконечности, утверждение ваше абсурдно. Ибо все эти виды бытия не имеют в таком случае никакой причины для своего существования. Вместе взятые, они не имеют никакой внешней причины своего существования; взятые же по отдельности, они лишены какой-либо внутренней для него причины; иначе говоря, взятые вместе, они ничему не обязаны своим существованием, если же их взять по отдельности, ни одно из них не существует само по себе: значит, ни одно из них не может существовать в силу необходимости.

Итак, я вынужден признать, что есть бытие, в силу необходимости существующее само по себе извечно и являющееся первопричиной всех остальных видов бытия. Отсюда, по сути, вытекает, что бытие это безгранично длительно, велико и могущественно, ибо кто может его ограничить? Но, скажете вы мне, материальный мир и есть то бытие, что мы ищем. Исследуем тщательно, насколько это возможно, Если этот материальный мир существует сам по себе в силу абсолют ной необходимости, возникает противоречие в терминах из-за предположения, что мельчайшая частица этой вселенной может существовать иначе, чем она существует; ибо, если она в данный момент абсолютно необходима, одно это выражение исключает любой другой способ ее существования; но, разумеется, стол, за которым я пишу, и перо, которым я пользуюсь, не были извечно тем, что они есть; мысли, кои я набрасываю на лист бумаги, не существовали всего лишь за мгновенье до этого, а следовательно, они не существуют необходимо. Однако, раз каждая часть не существует в силу абсолютной необходимости, значит, невероятно, чтобы целое существовало само по себе. Я произвожу движение, значит, движения этого раньше не было; следовательно, движение несущественно для материи и материя получает его извне, а значит, есть Бог, который его ей сообщает. Точно так же и разумение не присуще материи, ибо скала или пшеничные злаки вовсе не мыслят. Откуда же мыслящие и ощущающие части материи могли получить чувство и мысль? Не от себя самих, ибо они мыслят вопреки себе; не от материи в целом, ибо мысль и ощущение не причастны материи по существу; следовательно, они получили эти дары из рук высшего существа, - разумного, бесконечного, являющегося первопричиной для всех остальных существ.

Вот в немногих словах доказательства существования Бога и резюме. извлеченное из многих томов; резюме это каждый читатель может воспринять по своему усмотрению.

Далее столь же кратко я приведу возражения, которые могут быть сделаны против этой системы.



СОМНЕНИЯ В СУЩЕСТВОВАНИИ БОГА

1)Если Бог - не этот материальный мир, значит, он его создал (или, если угодно, он дал некоему иному существу силу его создать, что сводится к тому же); но, создавая этот мир, он либо извлек его из небытия, либо из собственного божественного существа. Он не мог извлечь его из небытия, ибо небытие - ничто; он не мог извлечь его из себя, ибо в таком случае этот мир был бы по своему существу частью божественной сущности; итак, у меня не может быть идеи творения, и я не могу это творение допустить.

2)Бог мог бы сотворить этот мир либо в силу необходимости, либо по произволу; если он создал его по необходимости, он должен был бы создавать его постоянно, ибо необходимость эта вечна; но в таком случае мир был бы одновременно вечным и сотворенным, а это содержит в себе противоречие. Если Бог создал его добровольно, по свободному выбору и без какой-либо предшествующей причины - это также противоречие, ибо предполагать безгранично мудрое существо, творящее все без какой-либо детерминирующей причины, и безгранично могущественное существо, проведшее вечность, не делая никакого употребления из своего могущества, - значит себе противоречить.

4)Если большинству людей кажется, что некое разумное бытие наложило печать мудрости на всю природу без исключения и что каждая вещь, по-видимому, создана с определенной целью, то на взгляд философов представляется еще более истинным, что в природе все происходит по извечным законам математики - незыблемым и независимым; строение и продолжительность жизни тела человека - следствие равновесия жидкостей и силы приводных рычагов. Чем больше совершается открытий в области строения Вселенной, тем более становится очевидным, что всё в ней - от светил до маленького клеща - организовано в соответствии с математическими законами. Поэтому позволительно думать, что законы эти, действующие в соответствии со своей природой, производят необходимые следствия, принимаемые обычно за произвольные детерминации разумной силы. К примеру, поле дает рост траве потому, что такова природа его почвы, орошенной дождем, а не потому, что существу ют лошади, нуждающиеся в сене и овсе; то же самое относится и ко все му остальному.

4) Если устроение частей этого света и всего происходящего среди существ, обладающих чувствующей и мыслящей жизнью, указывает на создателя и господина, то еще более оно указывает на варварски жестокое существо; ибо, если допустить конечные причины, надо будет сказать, что бесконечно мудрый и бесконечно благой Бог дал всем существам жизнь, дабы они пожирали друг друга. В самом деле, если взглянуть на все живые существа, мы увидим, что в каждом их виде живет неодолимый инстинкт, заставляющий его уничтожать другой вид. С точки зрения людских несчастий есть в чем упрекать божество в течение всей нашей жизни. Нам можно сколько угодно внушать, что мудрость и милосердие божье совсем не походят на наши, - аргумент этот теряет всякую силу для умов большинства людей, могущих ответить, что они не способны судить о справедливости иначе, чем на основании той идеи, которую, согласно предположению, дал им о ней сам Бог, и что измерять можно лишь той мерой, которой мы располагаем, а также, что немыслимо не считать очень жестоким существо, ведущее себя как жестокий человек, и невозможно полагать, будто какое-либо существо не имеет в длину шести футов, после того как, измерив его аршином, мы убеждаемся, что та ков его рост.

Если нам ответят, добавляют они, что измерение наше ошибочно, нам скажут нечто, содержащее в себе противоречие: ведь не кто иной, как Бог вложил в нас эту ложную идею, а значит, он создал нас лишь для того, чтобы вводить в заблуждение. Иначе говоря, это значит утверждать, будто существо, могущее обладать одними лишь совершенства ми, ввергает свои твари в ошибку, являющуюся, собственно говоря, обыкновеннейшим несовершенством; а это означает противоречить себе самим. Наконец, материалисты скажут: нам предстоит истребить меньшее количество нелепостей в системе атеизма, чем в системе теизма; ибо, с одной стороны, нам действительно необходимо понимать этот . видимый нами мир как вечный и бесконечный; но, с другой стороны, мы должны представлять себе иное бесконечное и вечное бытие, коему мы обязаны приписать акт творения, идеи которого мы не можем иметь. Таким образом, заключат они, для нас проще не верить в Бога, чем верить в него.



ОТВЕТ НА ЭТИ ВОЗРАЖЕНИЯ

Возражения против акта творения сводятся к указанию на то, что нам невозможно его постичь, иначе говоря, постичь способ, которым оно произошло; но речь не идёт о том, будто оно немыслимо само по себе: ведь для того, чтобы оно оказалось немыслимым, сначала следовало бы доказать невозможность существования Бога; однако, не имея возможности это доказать, мы бываем вынуждены признать немыслимость его небытия. Аргумент, гласящий, что вне нас должно быть бесконечное, вечное, необъятное, всемогущее, свободное и разумное бытие, и мрак, сопутствующий этому светочу, служат лишь доказательству того, что светоч этот существует: ибо из одного лишь того, что нам доказано существование бесконечного бытия, мы получаем доказательство немыслимости постижения этого бытия бытием конечным.

Мне представляется, что, когда пытаются отрицать необходимость бытия самого по себе или когда стремятся утверждать, будто таким бытием является материя, это сводится к абсурдным заявлениям и софизмам. Однако, когда речь идет о том, чтобы установить и обсудить атрибуты этого бытия, существование которого доказано, это - совсем иное дело.

Мастера искусства рассуждения - Локк, Кларк - нам говорят: "Бытие это разумно, ибо то, что произвело всё, должно обладать всеми теми совершенствами, которые оно вложило в свои творения; без этого следствие было бы совершеннее, нежели причина; или, иначе говоря, тогда в следствии содержалось бы совершенство, кое было бы создано из ничего, а это явно нелепо; итак, поскольку существуют разумные существа, а материя не могла придать себе способность мыслить, из этого необходимо следует, что бог должен быть разумным существом". Но разве довод этот нельзя опровергнуть следующими словами: "Необходимо, чтобы Бог был материей", ибо есть материальные существа: разве в противном случае материя не была бы создана из ничего и причина не порождала бы следствие, принцип которого не заложен в ней самой? Полагали, что аргумент этот можно обойти, ввернув словечко совершенство: г-н Кларк, по-видимому, его предвосхитил, однако не осмелился произнести в полный голос; он делает самому себе следующее возражение: "Могут сказать, что Бог великолепно сообщил материи делимость и очертания, хотя сам он не имеет очертаний и неделим". И далее он отвечает на это возражение очень твердо и непринужденно, что делимость и очертания - негативные качества, служащие ограничению, и хотя причина не может сообщить своему следствию никакого совершенства, которым сама не обладает, следствие тем не менее может и необходимо должно обладать ограничениями, несовершенствами, которых причина в себе не имеет.

Но что ответил бы г-н Кларк тому, кто бы ему сказал: "Материя вовсе не есть негативное бытие, ограничение и несовершенство; это - бытие реальное, позитивное, обладающее своими атрибутами точно так же, как ум; однако каким образом сумел Бог создать материальное существо, если сам он не материален?" Поэтому либо вам необходимо признать, что причина может сообщить [своему следствию] нечто позитивное, чего в ней самой не содержится, либо считать, что материя не имеет причины своего существования, либо, наконец, утверждать, что материя - чистое отрицание и ограничение. Однако если три эти утверждения абсурдны, вам следует признать, что бытие разумных существ доказывает не более того, что бытие, существующее само по себе, - бытие разумное, причем бытие материальных существ не доказывает, будто бытие, существующее само по себе, есть материя: ибо это напоминает то, что можно сказать о движении, - различия нет никакого. Что касается слова совершенство, то им здесь явно злоупотребляют; ибо кто осмелится утверждать, будто материя - несовершенство, а мысль совершенна? Я не думаю, что-бы кто-либо посмел вынести подобное решение о сути вещей. И потом, что, собственно, означает слово совершенство? Идет здесь речь о совершенстве по отношению к Богу или по отношению к нам?

Я отдаю себе отчет, что могут сказать, будто мысль эта способна при вести меня к спинозизму; на это я должен ответить, что ничего не могу здесь поделать и мое рассуждение, если оно здраво, не может стать скверным благодаря выводам, которые из него можно извлечь. Более того, не было бы ничего более ложного, чем подобного рода вывод; ибо мое рассуждение доказывает лишь, что разум наш не более походит на разумение Бога, чем способ, которым мы занимаем определенный объем, походит на способ, которым Бог заполняет пространство. Бог вовсе не принадлежит к тому роду причин, что нам известны; он мог создать ум и материю, не будучи ни тем ни другим; ни то ни другое не проистекает от него, но то и другое суть его творения. Мне неведомо quomodo ("Каким образом", "способ" (лат.) - это верно; но я предпочитаю остановиться, чтобы не впасть в заблуждение; существование Бога мне доказано; что же касается его атрибутов и сущности, мне, по-видимому, доказано, что я не создан для их постижения.

Говорить, что Бог не мог сотворить этот мир ни в силу необходимости, ни по произволу, - это софизм, рушащийся сам собой в тот самый момент, как доказано, что Бог существует и мир - не Бог; подобное возражение сводится к следующему: я не могу постичь, что Бог сотворил вселенную скорее в одно время, чем в другое; значит, он ее не сотворил. Это как если бы говорили: я не могу постичь, почему такой-то человек или такая-то лошадь не существовали на тысячу лет раньше; значит, существование их невозможно. Более того, свободная воля Бога - достаточная причина для выбора времени, в которое он пожелал сотворить мир. Если Бог существует - он свободен; но он не был бы свободным, если бы его постоянно детерминировала достаточная причина и его воля была бы ему здесь ни к. чему. 'Впрочем, находилась ли бы в нем эта достаточная причина или вне его? Если она вне его, он не детерминирует себя по произволу; если же она в нем, то что это иное, как не его воля?

Математические законы незыблемы, верно; но не было никакой необходимости в том, чтобы именно они были предпочтены законам другого рода. Не было необходимости, чтобы Земля была помещена там, где она находится; они один математический закон не может действовать сам по себе; ни один из них не действует без движения, а движение не существует само по себе; следовательно, надо прибегнуть к перводвигателю. Я признаю, что планеты, расположенные на определенном расстоянии от Солнца, должны обегать свои орбиты согласно соблюдаемым ими законам, что само их расстояние от Солнца может регулироваться, количеством содержащейся в них материи. Но можно ли сказать, что было необходимо, чтобы в каждой планете содержалось именно такое количество материи, чтобы существовало определенное количество звезд, чтобы число их не могло быть ни увеличено, ни уменьшено? Что в самой при роде вещей заложена присущая ей абсолютная необходимость, чтобы на Земле находилось определенное число живых существ? Разумеется, нет ибо число это меняется с каждым днем; итак, вся природа, от самого уда ленного светила и вплоть до малой былинки, должна быть подчинена перводвигателю.

Что до возражения, будто луг не создан по самому своему существу для лошадей и т.д., то из этого нельзя заключить, будто вовсе не существует конечной причины, но можно лишь сделать вывод, что все конечные причины нам неведомы. Здесь надо особенно добросовестно рассуждать и не стремиться к самообману; когда мы видим нечто, постоянно влекущее за собой одно и то же следствие и имеющее лишь это следствие, причем это нечто обладает бесчисленным количеством органов, которым присуще бесконечно много движений, и все эти движения стремятся к единому результату, мне кажется, невозможно, если только не питать к этому скрытого неприятия, отрицать конечную причину. Примером этого может служить зародыш любого растения или животного; не слишком ли дерзко было бы отрицать, что все это имеет отношение к некой цели?

Я признаю: не существует прямого доказательства того, что желудок создан для переваривания пищи, как не существует доказательства того, что сейчас день; однако материалистам вовсе не удается доказать и то, что желудок не создан для пищеварения. Нужно лишь рассуждать справедливо, как рассуждают в повседневном обиходе о том, какое мнение более правдоподобно.

По поводу упреков в несправедливости и жестокости, бросаемых Богу, я отвечу прежде всего, что если исходить из предположения о существовании нравственного зла (а это, думается мне, просто химера), то его столь же трудно объяснить в системе материи, как и в системе Бога. За тем я скажу, что у нас нет иной идеи справедливости, кроме той, что мы образовали сами себе путем обобщения действий, полезных для общества и соответствующих законам, учрежденным нами во имя общего блага; но идея эта, будучи лишь идеей об отношении человека к человеку, не содержит в себе никакой аналогии Богу. Совершенно так же абсурдно говорить в этом смысле о Боге, что он справедлив или несправедлив, как говорить о нем, что он синий или квадратный.

Бессмысленно поэтому упрекать Бога в том, что пауки пожирают мух, а люди живут только восемьдесят лет, что они злоупотребляют своей свободой ради взаимного уничтожения друг друга, что они страдают от болезней, жестоких страстей и т.д.: конечно же, мы не имеем никакой идеи относительно того, что люди и мухи должны быть вечными. Дабы основательно утверждать, что какая-то вещь плоха, необходимо одно временно усматривать, что она может быть сделана лучше. Мы можем с уверенностью судить о том, что какой-то механизм плох, лишь в том случае, если у нас есть идея недостающего ему усовершенствования: напри мер, мы не можем утверждать, что три стороны треугольника между со бой не равны, если у нас нет идеи равностороннего треугольника; мы не может сказать, что часы плохи, если у нас нет отчетливой идеи определенного числа равновеликих расстояний, которые стрелка этих часов должна равномерно обежать. Но кто может иметь идею, согласно которой наш мир нарушает божественную мудрость?

В мысли о существовании Бога есть срои трудности; однако в противоположной мысли содержатся просто нелепости; именно это надо прилежно исследовать, сделав краткий обзор того, во что вынужден верить материалист.



НЕОБХОДИМЫЕ СЛЕДСТВИЯ МНЕНИЯ МАТЕРИАЛИСТОВ

Они должны утверждать, что мир существует необходимо и сам по себе, причем возникало бы противоречие в терминах при заявлении, что частица материи может не существовать или существовать иначе, чем она существует; они должны утверждать, что материальному миру присущи мысль и чувство; ведь он не может их приобрести, ибо в этом случае они явились бы в нем из ничего; он не может получить их извне, ибо предполагается, что материальный мир - это все, что существует. Необходимо поэтому, чтобы мысль и чувство были присущи ему таким же об разом, как протяженность, делимость и способность к движению присущи материи; вместе с тем необходимо признать, что лишь небольшое число частиц обладает чувством и мыслью, присущими всему миру в целом; чувства и мысли, несмотря на свою присущность материи, в любое мгновение погибают; иначе говоря, необходимо утверждать, будто существует мировая душа, распределяющаяся между организованными тела ми, и вдобавок надо считать, что душа эта - нечто иное, чем мир. Таким образом, куда ни повернись, кругом оказываются химеры, которые сами себя разоблачают.

Материалисты должны, кроме того, утверждать, что движение присуще материи. В результате они вынуждены говорить, что движение никогда не могло и не сможет увеличиваться или же уменьшаться; они принуждены уверять, будто сто тысяч человек, марширующих одновременно, и сто выпущенных из пушки ядер не производят в природе никакого нового движения. Вдобавок им необходимо утверждать, будто никакой свободы воли не существует, и на этом основании они вынуждены разрушать все общественные связи, а также верить, будто предопределение столь же трудно постичь, как свободу воли, хотя на практике они сами это опровергают. Пусть же беспристрастный читатель, взвесив по зрелом размышлении все "за" и "против" относительно существования Бога-Творца, посмотрит, теперь, на чьей стороне вероятность истины.

После того как мы подобным образом влачились от сомнения к сом нению и от вывода к другому выводу и пришли, наконец, к возможности рассматривать это предложение - Бог существует - в качестве наиболее правдоподобной из мыслимых человеком вещей, и после того как мы увидели, что противоположное мнение принадлежит к числу самых абсурдных, представляется естественным исследовать, каково отношение между нами и Богом, и посмотреть, действительно ли Бог учредил законы для мыслящих существ, подобно тому как существуют механические законы для материальных вещей; проследить, существует ли мораль и что она может собой представлять, а также - существует ли религия, учрежденная самим Богом. Вопросы эти, без сомнения, важны для того, кто все это признаёт, и поиски, которыми мы заполняем нашу жизнь, бесспорно, достаточно вздорны в сравнении с этими; однако вопросы эти окажутся более на своем месте, если мы будем рассматривать человека как существо социальное, способное вступать в общественные отношения.

Исследуем сначала, каким образом к нему приходят его идеи и как он мыслит, прежде чем станем смотреть, как он использует или должен использовать свои мысли.



Глава III

О ТОМ, ЧТО ВСЕ ИДЕИ МЫ ПОЛУЧАЕМ ПРИ ПОМОЩИ ЧУВСТВ

Тот, кто отдаст себе точный отчет относительно всего происходящего в его сознании, без труда признает, что все его идеи были доставлены ему его чувствами; однако философы, злоупотребившие своим разумом, утверждали, будто мы имеем врожденные идеи3, причем утверждали они это на том же основании, на каком говорили, будто Бог взял кубы материи и столкнул их друг с другом, дабы образовать этот видимый мир. Они измыслили системы и похвалялись, что с их помощью могут отважиться дать какое-то очевидное объяснение явлений природы. Подобный способ философствования еще более опасен, чем жал кий жаргон схоластов. Ибо, поскольку этот жаргон абсолютно лишен чувственного содержания, здравому уму достаточно небольшого внимания, чтобы сразу заметить его смехотворность и начать искать истину в ином направлении; но талантливая и смелая гипотеза, несущая на себе вначале отблеск правдоподобия, заставляет человеческое тщеславие в нее верить; ум рукоплещет себе самому за эти тонкие принципы и употребляет всю свою проницательность для их защиты. Ясно, что никогда не следует создавать гипотез4; не следует говорить: "Начнем с изобретения принципов, с помощью которых мы попытаемся все объяснить", но надо сказать: "Произведем точный анализ вещей, а затем попытаемся с величайшей осторожностью посмотреть, соотносятся ли эти вещи с какими-то принципами". Те, кто измыслили роман о врожденных идеях5, тешили себя надеждой, что они дали объяснение идеям бесконечности необъятности Бога и ряду других метафизических понятий, которые, по их предположению, являются общими у всех людей. Но если бы раньше, чем погрязнуть в этой системе, они пожелали поразмыслить над тем, что многие люди не имеют за всю свою жизнь даже тени подобных понятий, что ни один ребенок ими не обладает до тех пор, пока ему их не преподадут, наконец, что когда кто-то их обретает, он получает лишь весьма несовершенные восприятия, чисто негативные идеи, они устыдились бы сами своего мнения. Если, кроме математических истин, существует нечто доказанное, то это полное отсутствие врожденных идей у человека; когда бы они были ему присущи, все люди, рождаясь на свет, обладали бы идеей Бога, причем у всех эти идея была бы одной и той же; у всех людей были бы одни и те же метафизические понятия; добавьте к этому смехотворную нелепость, в которую впадают тогда, когда утверждают, будто Бог уже в материнской утробе снабжает нас понятиями, которым нам полностью приходится обучаться в юности.

Таким образом, нашими первыми идеями, несомненно, являются наши ощущения. Постепенно у нас образуются сложные идеи из того, что воз действует на наши органы чувств, а наша память удерживает в себе эти восприятия; затем мы их подчиняем общим идеям; и все обширные познания человека вытекают из единственной этой способности сочетать и упорядочивать таким образом наши идеи.

Те, кто возражает на это, будто понятия бесконечности во времени, пространстве и числе не могут быть получены от наших чувств, должны просто заглянуть на мгновение в самих себя: прежде всего, они увидят, что у них нет никакой полной и даже просто позитивной идеи бесконечности; только добавляя одни материальные вещи к другим, можно прийти к пониманию того, что мы никогда не постигнем конца их исчисления; именно эту невозможность они нарекли бесконечностью, и потому это скорее является признанием человеческого невежества, чем идеей, не за висящей от наших чувств. Так что если мне возразят, будто в геометрии существует реальная бесконечность, я отвечу: Нет! Там доказывается только, что материя всегда будет делима, что между двумя линиями можно поместить сколько угодно окружностей, что бесконечность поверхностей не имеет ничего общего с бесконечностью кубов; но это не более дает нам представление о бесконечности, чем предложение Бог существует дает нам представление о том, что есть Бог.

Однако нашей убежденности в том, что все наши идеи приходят к нам через посредство чувств, недостаточно; любознательность наша заставляет нас стремиться к тому, чтобы понять, каким образом мы их получаем. Именно по этому поводу все философы измыслили великолепные романы; но легко было избавить себя от них, добросовестно рассмотрев границы человеческой природы. Когда мы не может прибегнуть к помощи математического циркуля или к светочу физического эксперимента, мы, несомненно, не в состоянии сделать ни шага вперед. Хотя зрение наше до статочно изощрено для того, чтобы отличить составные части золота от составных частей горчичного зернышка, можно с уверенностью сказать, что мы не сумеем рассуждать по поводу их сущности; и, несмотря на то что человек обладает иной природой и у него есть органы чувств, помогающие ему усматривать свою собственную субстанцию и сущность своих идей, нет сомнения в том, что для него немыслимо их познать. Задаваться вопросом, каким образом мы мыслим и чувствуем и как наши движения подчиняются нашей воле, - значит выпытывать у Творца его тайну; чувства наши не более доставляют нам средства для достижения такого познания, чем они снабжают нас крыльями, когда мы хотим обрести способность летать; и именно это, на мой взгляд, прекрасно доказывает, что все наши идеи мы получаем через посредство чувств; ибо, если у нас нет ощущений, у нас нет и идей; итак, нам невозможно понять, каким образом мы мыслим, по той же причине, по какой мы не можем иметь идеи шестого чувства: нам недостает органов, которые поставляли бы нам эти идеи. Вот почему все те, кто имел дерзость придумать систему природы души и наших понятий, вынуждены были предположить абсурдную мысль о врожденных идеях; при этом они льстили себя надеждой, что среди пресловутых метафизических идей, сошедших в наш разум с неба, найдутся такие, что раскроют нам эту непостижимую тайну.

Из всех отважных мыслителей, увязнувших в пучине таких исследований, отец Мальбранш, по-видимому, заблуждался на самый возвышенный лад.

Его система, наделавшая столько шума, сводится к следующему.

Наши восприятия, получаемые нами по поводу объектов, не могут быть вызваны самими этими объектами, которые несомненно, не содержат в себе способности вызывать ощущение; мы не получаем их и от са мих себя, ибо в этом отношении мы столь же бессильны, как и объекты; итак, необходимо, чтобы мы получали их от самого Бога. А следовательно, Бог - связующее звено умов и умы пребывают в Боге: значит, именно в Боге мы получаем наши идеи и усматриваем все сущее.

Но я спрашиваю любого, чей мозг не охвачен фанатизмом: какое ясное понятие дает нам это последнее рассуждение?

Я спрашиваю, что это означает: Бог - связующее звено умов? И даже если бы все эти слова - чувствовать и усматривать все в Боге - создавали у нас вполне отчетливую идею, я спрашиваю, что мы от этого выиграли бы и насколько стали бы более сведущими, чем прежде?

Несомненно, для этого чтобы довести систему отца Мальбранша до не коей степени вразумительности, необходимо прибегнуть к спинозизму и вообразить, будто вселенная в целом - Бог, будто Бог этот действует в каждом творении, чувствует в животных, мыслит в людях, произрастает в деревьях, будто он - и камень, и мысль, и все его части сами собой разрушаются в каждый данный момент - одним словом, необходимо поверить во все те нелепости, которые с неизбежностью вытекают из этого принципа.

Заблуждения людей, стремившихся углубиться в то, что для нас непостижимо, должны научить нас не стараться переступать границы своей природы. Истинной философии свойственно уметь вовремя остановиться и продвигаться вперед лишь с помощью надежного проводника.

Остается достаточно обширное поле действий и без экскурсов в наду манные пределы. Так удовольствуемся же знанием, проистекающим из подкрепленного рассуждением опыта (единственного источника наших познаний) и гласящим, что наши чувства - ворота, чрез которые все идеи проникают в наше сознание; и давайте всегда хорошенько помнить о том, что нам совершенно немыслимо проникнуть в секрет этого механизма, ибо мы не располагаем инструментами, прилаженными к его пружинам.



Глава IV

О ТОМ, ЧТО ВНЕШНИЕ ОБЪЕКТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЮТ

Вряд ли кто-нибудь вздумал бы трактовать этот предмет, если бы философы не пытались усомниться в самых что ни на есть очевидных ве щах, подобно тому как они же обольщались надеждой познать вещи самые сомнительные.

Наши чувства, говорят они, поставляют нам идеи; но очень может быть, что наше сознание получает эти восприятия без того, чтобы вне нас существовали какие-либо объекты6. Нам известно, что во время сна мы видим и чувствуем вещи, которых не существует; быть может, наша жизнь - не что иное, как непрерывный сон, смерть же бывает моментом нашего пробуждения или окончания сна, за которым никакое пробуждение не последует.

Чувства наши обманывают нас даже во время бодрствования; малейшая перемена в наших органах чувств заставляет нас иногда видеть объекты и слышать звуки, вызванные не чем иным, как расстройством нашего тела; вполне возможно поэтому, что мы всегда испытываем то, что приключается с нами время от времени.

Они добавляют, что, когда мы видим объект, мы замечаем его цвет, очертания, слышим звуки и нам было угодно наименовать все это модусами данного объекта, но какова же его субстанция? Действительно, сам объект ускользает от нашего воображения; то, что мы столь отважно именуем субстанцией, на самом деле есть не что иное, как сочетание модусов. Лишите данное дерево этого цвета, этих очертаний, дающих вам идею дерева, - и что же останется? Значит то, что я именую модусами, есть не что иное, как мои восприятия; я могу сколько угодно говорить о том, что у меня есть идея зеленого цвета и тела, имеющего такие-то очертания; но я не располагаю никаким доказательством существования такого тела и этого цвета: вот что говорит Секст Эмпирик и по поводу чего он не может найти ответа.

Припишем на мгновенье этим господам нечто большее, чем то, на что они претендуют: они утверждают, будто им нельзя доказать, что существу ют тела; признаем, что они умеют доказать самим себе небытие тел. Что же из этого воспоследует? Станем ли мы иначе вести себя в нашей жизни? Будут ли у нас хоть о чем-то иные идеи? Нужно будет лишь изменить одно слово в своих разговорах. Например, когда состоится несколько сражений, надо будет говорить: "по-видимому, было убито десять тысяч человек; у такого-то офицера, по-видимому, была ранена нога, и некий хирург, по-видимому, ее ему ампутировал". Это как если бы, проголодавшись, мы потребовали видимость куска хлеба, дабы сделать вид, что мы его поедаем.

Однако вот что им можно ответить гораздо серьезнее:

1)Вы не можете, строго говоря, сравнивать жизнь с состояниями сна, ибо вы думаете во сне лишь о вещах, идеями которых обладали во время бодрствования; вы бываете уверены в том, что ваши сны - не что иное, как слабые реминисценции. Напротив, бодрствуя и получая ощущение, мы ни в коем случае не можем вывести заключение, что получаем его в порядке реминисценции, К примеру, если камень, падая, ранит нам плечо, достаточно трудно вообразить, будто это происходит в результате усилия памяти.

2)Верно: наши чувства часто бывают обмануты, но что из этого следует? Собственно говоря, мы обладаем лишь одним чувством - осязания: звук, запах суть лишь осязание промежуточных тел, исходящих от удаленного от нас тела. Идея звезд у меня появляется лишь в результате соприкосновения; и поскольку это соприкосновение со светом, поражающим мой глаз с расстояния в тысячи миллионов лье, совсем не так осязается, как прикосновение моих рук, и оно зависит от среды, через которую проникают световые тельца, соприкосновение это является тем, что неточно именуют обманом [чувств]: оно вовсе не позволяет мне увидеть объекты на их истинном месте; оно не дает мне никакого представления об их размере; ни единое из этих соприкосновений, которые нельзя осязать, не дает мне позитивной идеи тел. В первый раз, когда я чувствую запах, не видя объекта, от которого он исходит, мой ум не обнаруживает никакой связи между каким-то телом и этим запахом; но осязание в прямом смысле этого слова, сближение моего тела с другим, дает мне независимо от иных моих чувств идею материи; ибо, когда я трогаю камень, я отлично чувствую, что не могу встать на его место, а значит, здесь находится нечто протяженное и непроницаемое. Итак, если предположить (ибо чего только мы не предполагаем!), что человек имел бы все чувства, за исключением осязания в собственном смысле слова, человек этот мог бы вполне сомневаться в существовании внешних объектов и даже, быть может, долго оставаться без какой бы то ни было их идеи; но глухой и слепой, который бы их осязал, не способен был бы сомневаться в существовании вещей, вызывающих у него ощущение жесткости; всё это потому, что ни окраска, ни звучание не принадлежат к сущности материи, но лишь протяженность и непроницаемость. И что ответили бы крайние скептики на следующие два вопроса:

1)Если вообще не существует внешних объектов и все это - дело моего воображения, почему я обжигаюсь, прикасаясь к огню, и никоим образом не обжигаюсь, когда в грезах мне кажется, будто я к нему прикасаюсь?

2)Когда я набрасываю свои идеи на этот лист бумаги, а другой человек собирается прочесть мне то, что я написал, каким образом могу я понять свои собственные, мыслившиеся и написанные мной слова, если этот другой человек не читает их мне в действительности? Как могу я эти слова признать, если их на бумаге не существует?

Наконец, какие бы усилия я ни производил к пользу моих сомнений, я скорее убежден в существовании тел, нежели в большинстве геометрических истин. Это может показаться странным, но я ничего не могу здесь поделать: я вполне способен обойтись без геометрических доказательств, если хочу убедиться, что у меня есть отец и мать, я могу сколько угодно признавать доказанным мне аргумент (или, иначе говоря, не могу на него возразить), свидетельствующий, что между окружностью и ее касательной может быть проведено бесконечное число кривых линий, но я чувствую наверняка, что если бы некое всемогущее существо попробовало сказать мне, что из двух предложений - тела существуют и бесконечное число кривых проходит между окружностью и ее касательной- одно ложно, и попросило бы отгадать, какое именно, я ответил бы, что второе; ибо, отлично зная, что мне долгое время неведомо было это последнее и понадобилось неустанное внимание для постижения его доказательства, что я видел здесь наличие трудностей, наконец, что геометрические истины обретают реальность лишь в моем разуме, я мог бы заподозрить свой разум в заблуждении.

Как бы то ни было, поскольку основной моей целью является здесь исследование социального человека и поскольку я не был бы способен к общению, если бы не существовало общества, а следовательно, и находящихся вне нас объектов, пусть пирронисты позволят мне начать с твердой веры в существование тел, ибо в противном случае мне следовало бы отказать этим господам в существовании.



Глава V

ИМЕЕТ ЛИ ЧЕЛОВЕК ДУШУ И ЧТО ОНА МОЖЕТ СОБОЙ ПРЕДСТАВЛЯТЬ

Мы уверены в том, что мы - материя, что мы чувствуем и мыслим, мы убеждены в существовании Бога, творением которого мы являемся, благодаря доводам, против которых наш ум не способен восстать. Мы дока зали самим себе, что Бог этот сотворил все то, что существует. Мы убедились, что для нас немыслимо - и должно быть немыслимым - понять, каким способом дал он нам существование. Но можем ли мы познать то, что в нас мыслит? Что это за способность, дарованная нам Богом? Чувствует ли и думает ли материя? Или это совершает имматериальная субстанция? Одним словом, что это такое - душа? Именно здесь, более чем где-либо, мне необходимо перевоплотиться в мыслящее существо, спустившееся сюда с другой планеты, не питающее никаких земных предрассудков и обладающее той же восприимчивостью, что я; при этом я вовсе не должен быть тем, что именуют человеком, и должен судить о человеке непредвзято.

Если бы я был высшим существом, коему Творец открыл свои тайны, я тотчас же, увидев человека, сказал бы, что это за существо; я определил бы его душу и все его способности познания причин с той же отвагой, с какой делали это столькие философы, ничего в этом не смыслив шие; однако, признавая свое неведение и испытав слабость своего разума, я могу лишь воспользоваться средством анализа, являющегося посохом, данным природой слепым: я исследую всё по частям, а затем уже смотрю, могу ли я судить о целом. Итак, я предполагаю, что прибыл в Африку и оказался в окружении негров, готтентотов и иных одушевленных существ. Прежде всего я замечаю, что жизненные органы у них всех одинаковы и все телесные отправления основаны на одних и тех же жиз-ненных принципах; на мой взгляд, всем им свойственны одни и те же желания, страсти, потребности; каждый из них выражает эти потребности на своем языке. Первым я постигаю язык животных - иначе и быть не. может: звуки, с помощью которых они объясняются, вовсе не кажутся мне произвольными, наоборот, это живые признаки их страстей; признаки эти несут на себе следы того, что они выражают: лай собаки, требую щей еды, в соединении со всем ее поведением имеет явное отношение к своему объекту; я тотчас же отличаю его от лая и движений, с помощью которых она ласкает другую собаку, или от тех звуков и движений, с которыми она охотится либо жалуется на что-то; я различаю также, выражает ли ее жалоба тоску одиночества, или боль от раны, или, наконец, любовное нетерпение. Таким образом, приложив немного внимания, я начинаю понимать язык всех зверей; они умеют выражать все свои чувства; возможно, это не относится к их идеям; но, поскольку представляется, что природа дала им лишь немного идей, мне кажется также естественным, что они получили ограниченный способ выражения, соответствующий их восприятием.

Какое отличие от этого встречаю я у существ с черной кожей? Что могу я у них приметить, кроме нескольких идей, да еще нескольких комбинаций [этих идей] в мозгу, выражаемых с помощью иначе артикулированной речи? Чем больше я изучаю все названные существа, тем более укрепляюсь в мысли, что это различные виды одного и того же рода; всем им свойственна восхитительная способность удерживать в памяти идеи; у всех бывают сны и во время сна слабые отображения идей, полученных в пору бодрствования; их способность мыслить и чувствовать возрастает вместе с ростом их органов чувств и угасает с ними же вместе, а затем погибает; если пустить кровь обезьяне и негру, тот и другая немедленно впадут в состояние истощения, мешающее им меня узнавать; вскоре после этого их внешние чувства перестают действовать и они, на конец, умирают.

Я задаюсь, далее, вопросом, что дало им жизнь, ощущение, мысль? Это творение не их рук и не материи, как я уже себе доказал, следовательно, способность чувствовать и иметь идеи различных степеней, соответствующих их органам чувств, дал всем этим телам Бог, - несомненно, именно такая мысль первой приходит мне в голову.

Наконец, я вижу людей, кажущихся мне стоящими на более высокой ступени, чем эти негры, подобно тому как негры выше обезьян, а обезьяны - устриц и других существ такого же вида.

Философы мне твердят: не заблуждайтесь на этот счет, человек совершенно отличен от других одушевленных существ; он- обладает духовной и бессмертной душой, ведь (заметьте себе хорошенько!) если мысль - сложная материя, она непременно должна обладать теми же свойствами, как и то, из чего она образовалась: она должна быть делима, способна к движению и т.д. Но мысль совсем неспособна дробиться, значит, она вовсе не есть сложная материя; у нее нет частей, она про ста, бессмертна, она - творение и образ Бога. Выслушав этих наставников, я отвечаю им, сомневаясь в себе самом, но и не доверяя им: если душа человека такова, как вы утверждаете, я должен считать, что вот эта собака и этот крот обладают совершенно такой же душой. Они меня клятвенно заверяют, что это не так. Я спрашиваю у них, какую разницу они усматривают между собакой и самими собой. Одни7 отвечают мне, что собака - это субстанциальная форма; вторые8 говорят: не верьте этому, субстанциальные формы - химера; собака - машина, подобная механическому вертелу, и ничего больше. Я снова спрашиваю у изобретателей субстанциальных форм, что именно понимают они под этим словом, и, поскольку в ответ слышу одну только галиматью, я опять обращаюсь к авторам механического вертела и им говорю: если животные эти - все лишь машины, то вы в сравнении с ними, несомненно, являетесь тем же, чем часы с репетицией являются в сравнении с вертелом, о коем вы твердите; иначе говоря, если вы имеет честь обладать духовной душой, животные также обладают ею, ибо они ничем от вас не отличаются, имея те же самые органы чувств, с помощью которых вы получаете ощущения; и если эти органы не служат им для той же самой цели, Бог, снабдив их ими, произвел бы напрасный труд; одна ко, по вашему собственному утверждению, Бог ничего не предпринимает вотще. Выбирайте же: либо вы должны признать духовную душу за блохой, земляным червем и клещом, либо вы должны быть такими же автоматами, как они. И господа эти могут мне отвечать лишь догадкой, что пружины животных, кажущиеся органами их чувств, необходимы для их жизни и являются всего лишь их жизненными пружинами; однако ответ этот - только предположение, не основанное на рассуждении.

Несомненно, для того чтобы жить, нет нужды ни в носе, ни в ушах, ни в глазах. Существуют животные, совсем не имеющие этих органов чувств, и тем не менее они живут; значит, эти органы чувств даны толь ко для чувствования; значит, животные чувствуют так же, как и мы; и значит, лишь в силу избытка смешного тщеславия люди могут приписывать себе душу иного рода, чем та, что одушевляет скот. До сих пор ясно; ни философы, ни я - мы не знаем, что такое душа; я доказал себе только, что это - нечто общее для живого существа, именуемого человеком, и для того, которого мы называем зверем. Посмотрим, является ли эта способность, общая для всех упомянутых одушевленных существ, материей или же нет.

Невозможно, говорят мне, чтобы материя мыслила. Однако я не усматриваю такой невозможности. Если бы мысль была сложной материей, как они это толкуют, я бы признал, что она должна быть протяженна и делима; но если мысль - атрибут Бога, дарованный им материи, я не усматриваю необходимости в том, чтобы атрибут этот был протяжен и делим, ибо я вижу, что Бог сообщил материи и другие свойства, не имеющие ни протяженности, ни делимости: к примеру, движение или тяготение, действующее без посредствующих тел (причем действует оно прямо пропорционально массе, а не площади поверхностей и обратно пропорционально квадрату расстояния между телами), является доказанным реальным качеством, хотя причина его столь же сокрыта от нас, как и при чина мышления.

Одним словом, свое суждение я могу вынести лишь на основе того, что вижу и что представляется мне наиболее вероятным; я вижу: всюду в природе одинаковые действия предполагают одинаковую причину. Итак, я решаю, что одна и та же причина действует в человеке и в животных в соответствии с тем, каковы их органы чувств; и я считаю, что принцип этот, общий для людей и зверей, есть атрибут, приданный Богом материи. Ведь если бы то, что именуют душой, было отдельным существом, я должен был бы - независимо от того, какова природа этого существа -верить, будто его сущность есть мысль, ибо в противном случае я не имел бы ни малейшего представления относительно этой субстанции. Таким образом, все те, кто допускает имматериальную душу, вынуждены утверждать, будто душа эта постоянно мыслит; но взываю здесь к совести всех людей: мыслят ли они непрестанно? Мыслят ли они во время полного и глубокого сна? Имеют ли живые существа в каждый данный момент идеи? Много ли идей у человека, потерявшего сознание, т.е. находящегося в состоянии, реально соответствующем мимолетной смерти. Если душа не мыслит постоянно, абсурдно приписывать человеку субстанцию, сущность которой - мышление. Какой же вывод можем мы из этого сделать, если не тот, что Бог устроил тело для мышления точно так же, как он устроил его для еды и переваривания пищи? Обращаясь к истории рода человеческого, я узнаю, что люди долгое время имели на этот счет то же самое мнение, что и я. Я читаю древнейшую книгу из существующих в мире, сохраненную народом, считающим себя самым древним; эта книга мне подтверждает, что Бог, по-видимому, мыслил так же, как я; она сообщает мне, что некогда он даровал евреям законы, более детальные, чем когда-либо имела какая-то нация; он удостоил предписать им даже, как они должны оправляться в отхожем месте, но ни слова не сказал им об их душе; он говорит им только о временных карах и возданиях: это доказывает, что автор данной книги не жил среди народа, верившего в духовность и бессмертие души.

Правда, мне говорят, что через две тысячи лет Бог явился людям, что-бы поведать им об их бессмертной душе10; но я - человек, явившийся из иной сферы, - не могу не поразиться той небрежности, которую пытаются приписать Богу. Разуму моему кажется странным, что Бог дал человеку возможность противоречивых мнений; однако, если это момент откровения, в котором мой разум не различает ни зги, я умолкаю и благоговею в молчании. Не мое дело исследовать то, что дано в откровении; я лишь замечаю, что эти богооткровенные книги вовсе не пишут о том, что душа духовна; они гласят только, что она бессмертна. Мне совсем не трудно в это поверить, ибо для Бога представляется столь же возможным устроить ее сохранной (какой бы природы она ни была), сколь и подверженной разрушению. Бог этот, в чьей власти по своему усмотрению сохранить или уничтожить движение тела, без сомнения, может продлить навсегда способность к мышлению у части этого тела; если он действительно сказал нам, что часть эта бессмертна, необходимо в это уверовать.

Однако из чего сделана эта душа? Вот что высшее существо не сочло уместным сообщить людям. Итак, предоставленный в этих исследованиях одному лишь своему разуму, жажде что-то познать и своему чистосердечию, я искренне ищу то, что мой разум может открыть мне сам по себе; я испытываю его силы не для того, чтобы счесть его способным вы нести на себе весь этот тяжкий груз, но для того, чтобы укрепить его таким упражнением и понять, как далеко простирается его власть. Итак, всегда готовый отступиться в миг, когда откровение воздвигнет предо мной свои барьеры, я продолжаю свои размышления и догадки исключительно как философ вплоть до момента, когда мой разум больше не сможет идти вперед.



Глава VI

БЕССМЕРТНО ЛИ ТО, ЧТО ИМЕНУЕТСЯ ДУШОЙ?

Здесь не место исследовать, действительно ли Бог дал нам откровение относительно бессмертия души. Я по-прежнему воображаю себя философом иного мира, выносящим суждение лишь с помощью своего разума. Разум этот сообщил мне, что все идеи людей и животных приходят к ним через посредство органов чувств; и я признаюсь, что не могу удержаться от смеха, когда мне говорят, будто люди могут иметь идеи и тогда, когда у них уже нет этих органов. Когда человек теряет нос, этот нос не более является его частью, чем полярная звезда. Когда он теряет все свои части и не является более человеком, не будет ли несколько странным утверждать, будто у него остается следствие всего того, что он потерял? В этом случае я предпочел бы уж говорить, будто он пьет и ест после смерти, чем говорить, что после нее у него остаются идеи; первое заявление будет не более непоследовательным, чем это послед нее, и, несомненно, должно было пройти много веков, прежде чем люди отважились на столь поразительное предположение. Еще раз, я отлично знаю: если Бог связал способность иметь идеи с определенной частью мозга, он смог сделать сохранной эту часть мозга вместе с ее способностью; ибо сохранить эту способность без части мозга, которой она присуща, столь же немыслимо, как сохранить смех человека или пение птицы после смерти этого человека и этой птицы. Бог мог также дать чело веку и животным простую имматериальную душу и сохранить ее независимо от тела. Это столь же возможно для него, как создать на миллион миров больше, чем он создал, или дать человеку два носа и четыре руки, крылья и когти; однако, чтобы поверить, будто он действительно осуществил все эти вполне возможные вещи, надо, мне кажется, их увидеть.

И поскольку никоим образом нельзя усмотреть, будто сознание, ощущение человека - бессмертная вещь, кто докажет мне, что оно именно таково? Как! Я, не имеющий никакого понятия относительно природы этой вещи, стану утверждать, будто она вечна! Я, которому хорошо известно, что некогда человека не было, буду настаивать, будто в нем есть часть, вечная по своей природе! И в то время как я откажу в бессмертии всему тому, что одушевляет собаку, попугая, дрозда, я припишу его чело веку на том лишь основании, что человек его жаждет!

Было бы, конечно, весьма приятно пережить самих себя, сохранить навечно лучшую из частей своего существа при распадении остальной части, на вечные времена остаться со своими друзьями и т.д. Химера эта (если рассматривать ее лишь в качестве таковой) была бы утешительной среди реальных несчастий. Вот почему, возможно, и была некогда изобретена система метемпсихоза; но содержится ли в этой системе больше правдоподобия, чем в "Тысяче и одной ночи"? И не является ли она плодом живого и нелепого воображения большинства восточных философов? Однако я предполагаю, вопреки всякому вероятию, что Бог сохраняет после смерти человека то, что именуют его душой, а животное он лишает в этом случае души в порядке обычного разрушения всех вещей, и я спрашиваю: что человек от этого выиграет? А именно, что общего у духа Жака с Жаком, который умер?

Личность Жака образуют и делают Жака самим собой, тем самым, каким он был вчера в своих собственных глазах, воспоминания о его вчерашних идеях и то, что в своем сознании он объединяет свое вчерашнее существование с нынешним; ибо, если бы он полностью потерял память, его былое существование стало бы ему столь же чуждо, как существование другого человека; он больше не будет вчерашним Жаком, той же самой личностью, какой не являлись ни Цезарь, ни Сократ. Итак, я пред полагаю, что во время своей последней болезни Жак совершенно потерял память и, таким образом, умирает не тем Жаком, каким он жил: возвратит ли Бог его душе утраченную им память? Создаст ли он заново те идеи, коих больше не существует? И не будет ли это в таком случае сов сем новый человек, столь же отличный от прежнего, сколь индиец отличен от европейца?

Но могут также сказать, что после полной потери Жаком своей памяти незадолго до смерти душа его сможет ее себе вернуть, подобно тому, как память возвращается после потери сознания или бреда; ведь человек, полностью потерявший память во время тяжелой болезни, не перестает быть тем же самым человеком, если к нему возвращается па мять: значит, душа Жака, если таковая у него есть и если по воле Создателя, как это предполагают, она бессмертна, может вернуть себе па мять после его смерти совершенно так же, как она возвращает ее себе после потери сознания в течение жизни; итак, Жак останется тем же человеком.

Эти сомнения вполне заслуживают того, чтобы быть предложенными, и тот, кто найдет верный способ решить уравнение с этим неизвестным, покажет себя, я полагаю, способным человеком.

Дальше я в эти дебри забираться не стану; я останавливаюсь там, где мне уже не хватает света моего разума; с меня довольно и того, что я вижу, как далеко я могу зайти. Я вовсе не утверждаю, будто располагаю доказательствами, опровергающими духовность и бессмертие души; однако все вероятности - против них; при этом равно неправильно и безрассудно требовать доказательств в исследовании, допускающем только догадки.

Необходимо лишь предупредить тех, чьи умы склонны верить, будто смертность души противоречит общественному благу, и напомнить им, что древние иудеи, чьими законами они восхищаются, считали душу материальной и смертной, не говоря уже о великих школах философов, стоивших всех иудеев, вместе взятых, и бывших весьма достойными людьми.



Глава VII

СВОБОДЕН ЛИ ЧЕЛОВЕК?

Быть может, не существует вопроса более простого, чем вопрос о свободе воли; но нет и вопроса, по поводу которого люди бы больше путались. Затруднения, которыми философы усеяли эту почву, и дерзость, с которой они постоянно стремились вырвать у Бога его секрет и примирить его провидение со свободой воли, стали причиной того, что идея этой свободы была затемнена именно в силу стараний ее разъяснить. Люди настолько привыкли не произносить это слово без того, чтобы тотчас же не вспомнить обо всех сопровождающих его затруднениях, что теперь почти не понимают друг друга, когда поднимают вопрос, свободен ли человек.

Здесь более не стоит прятаться за маску одаренного разумом существа, не являющегося человеком, которое непредвзято исследует, что представляет собой этот последний; напротив, здесь необходимо, чтобы каждый человек заглянул в самого себя и отдал себе отчет в своем собствен ном чувстве.

Прежде всего, очистим вопрос от всех химер, которыми привыкли его засорять, и определим, что мы понимаем под словом свобода. Свобода -это исключительная возможность действовать. Если бы камень передвигался по собственному произволу, он был бы свободен; животные и люди обладают этой возможностью, значит, они свободны. Я могу сколько угодно оспаривать эту способность у животных; я могу вообразить, если пожелаю злоупотребить своим разумом, будто животные, во всем остальном похожие на меня, отличаются от меня в одном только этом пункте. Я могу воспринимать их как механизмы, не имеющие ни ощущений, ни желаний, ни воли, хотя, по всей видимости, они их имеют. Я могу из мыслить системы, или, иначе, иллюзии, чтобы объяснить их природу; но в конце концов, когда речь пойдет о том, чтобы вопросить самого себя, для меня станет совершенно необходимым признать: я обладаю волей, мне присуща способность действовать, передвигать мое тело, прилагать усилия моей мысли к тому или иному соображению и т.д.

Если кто-нибудь мне скажет: вы полагаете, будто имеете эту свободу, но на самом деле ее у вас нет; вас обманывает ваше чувство, подобно тому как вы считаете, будто видите Солнце, имеющее в ширину два фута, в то время как его размеры относятся к размерам Земли почти как миллион к единице, - я этому человеку отвечу: то совсем другой случай: Бог нисколько не обманул меня, дав мне способность видеть величину удаленного от меня предмета в соответствии с расстоянием, на которое он от меня удален; таковы математические законы оптики: я не могу и не должен видеть объекты иначе, чем в прямо пропорциональном отношении к их размеру и удаленности; и такова природа моих органов чувств, так что, если бы мой взгляд мог усмотреть реальную величину звезды, я не смог бы видеть ни одного из земных объектов. То же самое относится к слуху и к обонянию. Я обладаю более или менее сильным ощущением при условии, что все вещи одинаковы, лишь в соответствии с большей или меньшей удаленностью от меня звучащих или пахучих тел. Здесь не кроется никакой ошибки; но если бы я совсем не обладал волей, полагая в то же время, что она существует, Бог явно создал бы меня для того, чтобы меня обмануть; это точно так же, как если бы он заставил меня верить, будто вне меня существуют тела, а на самом деле их бы там не было; из этого обмана вытекала бы лишь абсурдность способа действий бесконечно мудрого высшего бытия.

Пусть же не говорят, будто недостойно философа прибегать в этом случае к Богу. Ибо, во-первых, поскольку существование Бога доказано, тем самым доказано, что именно он является причиной моей свободы - в том случае, если я свободен; доказано этим также, что он был бы нелепым творцом моего заблуждения, если бы, создав меня чисто пассивным существом, лишенным воли, заставил меня поверить, будто я - лицо действующее и свободное.

Во-вторых, если бы вообще не было Бога, кто мог бы ввергнуть меня в заблуждение? Кто мог бы сообщить мне это чувство свободы, одновременно подчинив меня рабству? Материя, которая сама по себе не может обладать разумом? Материя не способна ни просветить, ни ввести меня в заблуждение, я не мог получить от нее способность волеизъявления; я не мог получить от Бога чувства своей воли, если бы таковой у меня не было; итак, я обладаю волей реально, я - действующее лицо.

Изъявлять свою волю и действовать - это именно и означает иметь свободу. Сам Бог может быть свободным лишь в этом смысле. Он пожелал, и он сделал по своему усмотрению. Если предполагать, что воля его детерминирована необходимостью, и говорить: "Ему было необходимо пожелать того, что он сделал", - это значит впадать в столь же большую нелепость, как если бы говорили: "Бог существует, и Бога нет"; ибо, если бы Бог был необходимостью, он не был бы больше агентом, он был бы пассивен и потому не был бы Богом.

Никогда нельзя упускать из виду эти фундаментальные истины, тесно между собой связанные. Есть нечто существующее, значит, некое бытие существует извечно, значит, оно бесконечно, значит, все остальные су-щества проистекают из него неведомо каким образом, значит, оно могло сообщить им свободу, как сообщило им движение и жизнь, и значит, оно дало нам эту свободу, которую мы в себе ощущаем, как оно дало нам и жизнь, которую мы в себе чувствуем.

Свобода в Боге - это способность всегда думать все то, что ему угодно, и действовать во всем в соответствии со своей волей.

Свобода, данная Богом человеку, - это слабая, ограниченная и преходящая способность сосредоточиваться на некоторых мыслях и производить определенные движения. Свобода детей, неспособных еще размышлять, и тех видов животных, которые вообще не размышляют, заключается лишь в желаниях и выполнении различных движений. На каком основании люди могли вообразить, будто не существует свободы? Вот при чины этого заблуждения: сначала было замечено, что мы часто бываем охвачены неистовыми страстями, увлекающими нас вопреки нам самим. Человек хотел бы не любить свою неверную возлюбленную, но его вожделения, более сильные, чем его разум, приводят его обратно к ней; порывы неудержимого гнева увлекают его к насильственным действиям; мы стремимся к спокойному образу жизни, но честолюбие швыряет нас в сумятицу дел.

Эти зримые кандалы, которыми мы скованы почти всю нашу жизнь, заставляют нас думать, будто мы таким же образом скованы во всем остальном; из этого был сделан вывод: человек бывает стремительно увлекаем жестокими и волнующими его потрясениями; в иное время им руководит поступательное движение, над которым он больше не властен; он раб, не всегда ощущающий тяжесть и позор своих цепей, и все же он всегда раб.

Рассуждение это, представляющее собой не что иное, как логику человеческой слабости, полностью напоминает следующее: люди иногда болеют, значит, они никогда не бывают здоровы.

Однако кому не бросится в глаза грубость этого вывода? Кто не заметит, наоборот, что чувство нездоровья является несомненным свидетельством того, что ранее человек был здоров, точно так же как ощущение рабской зависимости и собственной немощи неопровержимо доказывает, что раньше этот человек имел и свободу и силу?

. В то время, когда вы охвачены неистовой страстью, ваши чувства не повинуются более вашей воле: в этом случае вы не больше свободны, чем когда паралич мешает вам пошевелить рукой, которую вы хотите поднять. Если бы над человеком всю жизнь господствовали жестокие страсти или образы, непрестанно заполняющие его мозг, ему недоставало бы той части человеческого существа, свойством которой является способность думать иногда о том, о чем хочется; это именно тот случай, когда существует много безумцев, которых упрятывают под замок, а также и весьма много других, которых не запирают.

Несомненно, существуют люди, более свободные, чем другие, по той простой причине, что не все мы одинаково просвещены, одинаково крепки и т.д. Свобода - здоровье души; мало кто обладает этим здоровьем в полной и неизменной мере. Свобода наша слаба и ограниченна, как и все наши остальные способности. Мы укрепляем ее, приучая себя к размышлениям, и это упражнение души делает ее несколько более сильной. Но какие бы мы ни совершали усилия, мы никогда не добьемся того, чтобы наш разум стал хозяином всех наших желаний; у нашей души, как и у нашего тела, всегда будут непроизвольные побуждения. Мы свободны, мудры, сильны, здоровы и остроумны лишь в очень небольшой степени. Если бы мы всегда были свободны, мы были бы тем, что есть Бог. Удовольствуемся же долей, соответствующей месту, занимаемому нами в природе. Но не будем воображать, будто нам недостает именно вещей, приносящих нам наслаждение, и не станем из-за того, что нам не даны атрибуты Бога, отрекаться от способностей человека.

В разгар бала или оживленной беседы или же в печальное время болезни, отягчающей мою голову, я могу как угодно изыскивать, сколько составит одна тридцать пятая часть от девяносто пяти третей с половиной, умноженных на двадцать пять девятнадцатых и три четверти: я не располагаю свободой, необходимой мне для подобного подсчета. Но немножко сосредоточенности вернет мне эту способность, утраченную в суматохе. Таким образом, даже самые решительные противники свободы вынуждены бывают признать, что мы обладаем волей, подчиняющей себе иногда наши чувства. Однако эта воля, говорят они, необходимо предопределена, подобно чаше весов, всегда опускающейся под воздействием большей тяжести; человек стремится лишь к наилучшему суждению; его сознание не вольно считать нехорошим то, что ему представляется хорошим. Разум действует в силу необходимости, воля же детерминирована разумом; таким образом, воля детерминирована абсолютной волей и человек не свободен.

Аргумент этот, кажущийся совершенно неотразимым, однако по сути своей являющийся софизмом, ввел в заблуждение большинство людей, ибо люди почти всегда лишь смутно представляют себе предмет своих исследований.

Ошибка данного рассуждения состоит в следующем. Человек, разумеется, может желать лишь тех вещей, идеи которых у него есть. Он не мог бы иметь желания пойти в оперу, если бы не имел об опере представления; и он не стремился бы туда пойти и не принимал бы такого решения, если бы его сознание не являло ему данный спектакль как нечто приятное. Но именно в этом-то и состоит его свобода: она заключена в том, что он может сам по себе принять решение поступить так, как ему кажется хорошим; желать же того, что не доставляет ему удовольствия, было бы форменным противоречием, и потому это невозможно. Чело век определяет себя к поступку, кажущемуся ему наилучшим, и это неоп-ровержимо; суть вопроса, однако, заключается в том, чтобы понять, присуща ли ему такая движущая сила, такая первичная способность решать за себя или не принимать решения. Те, кто утверждает: одобрение разума необходимо, и оно необходимо детерминирует волю, предполагают, что ум физически воздействует на волю. Они говорят очевидный вздор: ведь они допускают, что мысль - крохотное реальное существо, реально воздействующее на другое существо, именуемое волей; при этом они не думают о том, что слова эти - воля, сознание и т.д. - суть не что иное, как отвлеченные идеи, изобретенные для внесения ясности и порядка в наши рассуждения и означающие всего только мыслящего и валящего человека. Таким образом, сознание и воля не существуют реально в качестве различных сущностей, и грубо ошибочно говорить, будто одна из них воздействует на другую.

Если эти люди не предполагают, что ум физически воздействует на волю, они вынуждены говорить либо что человек свободен, либо что за человека действует Бог, его детерминирующий и постоянно занятый тем, чтобы его обмануть; в этом случае они, по крайней мере, признают свободу за Богом. Если Бог свободен, то свобода возможна и человек может ее иметь. Таким образом, у них нет никаких оснований утверждать, будто человек не свободен.

Они могут сколько угодно твердить, будто человек детерминирован удовольствием; сами того не замечая, они тем самым признают его свободу: ведь делать то, что доставляет удовольствие, - значит быть свободным.

Еще раз: Бог может быть свободным лишь таким образом. Он может действовать только в соответствии с доставляемым, им себе удовольствием. Все софизмы, направленные против свободы человека, одновременно опровергают свободу Бога.

Последним прибежищем противников свободы является следующий аргумент: "Бог, несомненно, ведает, когда нечто должно произойти; и потому не во власти человека этого не совершить".

Прежде всего, заметьте себе, что аргумент этот опять-таки неминуемо опровергает свободу, которую мы обязаны признавать за Богом. Можно сказать: "Бог ведает, что должно произойти; не в его власти не совершить того, что произойдет". И что же это избитое рассуждение доказывает? Единственно лишь следующее: мы не знаем и не можем знать, что это такое - божественное провидение, и все эти атрибуты для нас - непроходимая пропасть.

Мы доказательно знаем, что, если Бог существует, он свободен; одно временно мы знаем, что он всеведущ; но и это провидение, и это всеведение столь же для нас непостижимы, как и его безграничность, его быв шее и будущее бесконечное бытие, акт творения, сохранность Вселенной и многие другие вещи, ни отрицать ни познать кои мы не способны.

Спор этот о божественном провидении породил столько дрязг лишь потому, что люди невежественны и самонадеянны. Стоило бы наверно, сказать: я ничего не знаю о том, что представляют собой атрибуты Бога, и я не создан для постижения его сущности. Но вот это-то какой-нибудь бакалавр или лиценциат всегда поостережется признать: именно это де лает их самыми нелепыми из людей и превращает священное знание в жалкое шарлатанство.



Глава VIII

ЧЕЛОВЕК КАК ОБЩЕСТВЕННОЕ СУЩЕСТВО

Великим замыслом Творца природы было, как кажется, сохранение [бытия] каждого индивида на определенный срок и непрерывное продолжение его рода. Неодолимый инстинкт увлекает любое живое существо ко всему тому, что способствует его сохранности. При этом есть моменты, когда он увлекается почти столь же сильным инстинктом к соитию и размножению, хотя мы и вовсе не знаем, каким образом все это происходит.

Самые дикие и живущие в одиночестве звери выходят из своих нор, когда их призывает любовь, и в течение нескольких месяцев ощущают себя связанными незримыми звеньями с самками и рождающимися от них детенышами, после чего они забывают об этой мимолетной семей ной связи и возвращаются к своему свирепому одиночеству вплоть до того самого времени, пока жало любви не заставит их выйти из него снова. Другие виды созданы природой для постоянного совместного существования: одни, такие, как пчелы, муравьи, бобры и отдельные виды птиц, - для жизни в действительно цивилизованном сообществе, другие, такие, как стадные животные на земле и сельди в море, собираются вместе лишь в силу более слепого инстинкта, объединяющего их без видимого намерения и цели.

Разумеется, человека его инстинкт не толкает к образованию культурных сообществ, как у муравьев и пчел; но если взглянуть на его потребности, его страсти и разум, сразу становится ясным, что он не мог долго оставаться совсем в диком состоянии.

Для того чтобы вселенная стала такой, какой она является ныне, достаточно было, чтобы мужчина полюбил женщину. Их взаимная друг о друге забота и естественная любовь к своим детям должны были тотчас же разбудить их трудолюбие и дать начало примитивным росткам искусств. Две семьи, как только они образовались, должны были испытывать друг в друге потребность, а из этих потребностей рождались новые удобства.

Человек не походит на других животных, имеющих лишь инстинкт любви к себе и соития; он обладает не только такой любовью к себе, не обходимой для самосохранения, но для его вида характерна и естественная благожелательность, совсем не замеченная у животных.

Когда собака, пробегая мимо, видит щенка той же матери разодранным на кусочки и истекающим кровью, она может сожрать один из этих кусков, не испытывая притом ни малейшего сострадания, и затем про должать свой путь; но та же самая собака будет защищать своего щенка и скорее умрет в этой борьбе, чем потерпит, чтобы его у нее отняли.

Наоборот, когда самый дикий человек видит, что прелестного ребенка вот-вот сожрет какой-то зверь, он наперекор самому себе испытывает некое беспокойство, тревогу, порождаемую состраданием, желание прийти ребенку на помощь. Правда, это чувство сострадания и доброжелательства бывает часто задушено в нем неистовой любовью к себе; итак, мудрая природа не должна была дать нам большую любовь к другим людям, чем к самим себе; достаточно уже и того, что нам свойствен на та доброжелательность, которая настраивает нас на единение с другими людьми.

Однако доброжелательность эта довольно слабо содействовала бы тому, чтобы заставить людей жить в обществе; она никогда не смогла бы послужить основанию великих империй и процветающих городов, если бы нам вдобавок не были свойственны великие страсти.

Страсти эти, злоупотребление которыми приносит поистине столько зла, в действительности являются первопричиной порядка, наблюдаемого нами сейчас на Земле. В особенности гордыня - главное орудие, с по мощью которого было воздвигнуто прекрасное здание общества. Едва лишь настоятельные потребности объединили между собой несколько человек, как наиболее ловкие среди них поняли, что всем этим людям от рождения присуща непомерная гордость, равно как и непобедимая склонность к благополучию.

Нетрудно было убедить их в том, что, если они совершат для блага всего общества нечто стоившее бы им небольшой потери благополучия, гордость их была бы за это с избытком вознаграждена.

Итак, в добрый час люди были разделены на два класса: первый - люди божественные, жертвующие своим себялюбием благу общества; второй - подлый сброд, влюбленный лишь в самого себя; весь свет хотел и хочет в наше время принадлежать к первому классу, хотя весь свет в глубине души принадлежит ко второму; самые трусливые люди, наиболее приверженные своим собственным вожделениям, громче других вопили, что надо жертвовать всем во имя благополучия общества. Страсть повелевать, являющаяся одним из ответвлений гордыни и столь же явно заметная в ученом педанте и в деревенском бальи, сколь в папе и в императоре, еще более мощно возбудила людскую изобретательность, направленную на то, чтобы подчинить людей другим людям; оставалось лишь ясно показать им, что другие люди лучше умеют повелевать, чем они, и могут им быть полезны.

Особенно нужно было пользоваться их алчностью, дабы купить их повиновение. Им нельзя было много дать, не беря от них многого взамен, и это неистовое приобретательство земных благ с каждым днем добавляло новые успехи к процветанию всех видов искусств.

Механизм этот не получил бы столь сильного развития без содействия зависти, весьма естественной страсти, всегда маскируемой людьми именем "соревнование". Зависть эта разбудила от лени и возбудила дух каждого, кто видел, что его сосед могуществен и счастлив. Так, мало-помалу одни лишь страсти объединили людей и извлекли из недр земных все искусства и удовольствия. С помощью именно этого привода Бог, именуемый Платоном вечным геометром, а мной здесь - вечным механиком, одушевил и украсил всю природу: страсти - колеса, заставляющие работать все эти механизмы.

Мыслители наших дней, стремящиеся укрепить химеру, согласно которой человек был рожден без страстей и обрел эти страсти лишь для того, чтобы лишить Бога своего повиновения, с таким же успехом могли бы утверждать будто человек изначально был всего лишь пре красной статуей, изваянной Богом, которую впоследствии одушевил дьявол.

Любовь к себе и все ее ответвления столь же необходимы человеку, сколь кровь, текущая в его жилах; те, кто желает лишить его страстей, ибо они опасны, похожи на того, кто стремится выпустить из человека всю кровь из опасения, что его может хватить удар.

Что сказали бы мы о человеке, утверждающем, будто ветры - изобретение дьявола, потому что они, случается, топят суда, и не помышляющем о том, что они, напротив, благодеяние Бога, помогающее торговле объединять между собой все места Земли, разъединенные необъятными морями? Итак, совершенно ясно, что мы обязаны нашим страстям и потребностям этим порядком и всеми полезными изобретениями, которыми мы обогатили вселенную; и, весьма вероятно, Бог дал нам эти потребности и страсти для того, чтобы наша изобретательность обратила их к нашей выгоде. Если же многие люди ими злоупотребляют, то нам не следует сетовать на добро, которое люди обращают во зло. Бог удостоил одарить Землю и человека тысячами отменных деликатесов; и чревоугодие тех, кто превратил эту пищу в смертельный для себя яд, не может служить основанием для упреков по адресу провидения.



Глава IX

О ДОБРОДЕТЕЛИ И ПОРОКЕ

Для того чтобы общество существовало, нужны были законы, подобно тому как любая игра нуждается в правилах. Большинство законов имеет видимость произвольных: они зависят от интересов, страстей и мнений тех, кто их придумал, и от характера климата местностей, где люди объединились в общество. В жаркой части света, где вино вызывало горячку, сочли за лучшее вменять привычку к нему в преступление; в других, более суровых климатах опьянение считается почетным. Здесь мужчина должен довольствоваться одной женщиной, там ему разрешено иметь их столько, скольких он может прокормить. А еще в других странах отцы и матери умоляют иностранцев снизойти до того, чтобы пере спать с их дочерьми; впрочем, всюду девушка, отдавшаяся мужчине, считается обесчещенной. В Спарте поощрялось прелюбодеяние, в Афинах оно каралось смертью. В Риме отцы обладали правом распоряжаться жизнью и смертью своих детей. В Нормандии отец не имеет права ли шить ни гроша своего самого непокорного из сыновей. Имя короля священно для большинства народов и омерзительно для остальных.

Но все эти народы, чье поведение столь различно, бывают единодушны в одном: они называют добродетельным то, что соответствует учрежденным ими законам, и преступным то, что их нарушает. Так, в Голландии человек, восставший против самоуправства властей, будет весьма добродетельным человеком; а тот, кто пожелает учредить во Франции республиканское правление, будет присужден к высшей мере наказания. Один и тот же еврей, который в Меце был бы отправлен на галеры за двоеженство, в Константинополе мог бы иметь четырех жен и был бы за это высоко чтим мусульманами.

Большинство законов так явно себе противоречат, что мало имеет значения, какими именно законами управляется государство; но действительно большое значение имеет выполнение раз принятых законов. Подобным же образом не существует никакой последовательности в тех или иных правилах игры в кости или карты; но нельзя ни минуты участвовать в этих играх, если не соблюдать самым суровым образом те произвольные правила, о которых условились.

Добродетель и порок, моральные добро и зло во всех странах являются тем, что полезно либо вредно обществу; во всех местностях в любые времена именно тот, кто более всего жертвовал в пользу общества, считался наиболее добродетельным. Таким образом, представляется, что добрые дела - не что иное, как дела, из которых мы извлекаем для себя преимущество, преступления же - дела, нам противопоказанные. Добродетель - привычка совершать дела, угодные людям; порок - привычка делать то, что им неприятно.

Хотя именуемое добродетелью в одном климате бывает именно тем, что называют пороком в другом, и большинство правил о добре и зле различаются между собой так же, как языки и одежда, тем не менее мне представляется несомненным, что существуют естественные законы, с которыми люди всего мира должны быть согласны, вопреки тем законам, что у них есть. Ведь на самом деле Бог не сказал людям: "Вот законы, изреченные для вас моими устами, и я желаю, чтобы вы этими законами управлялись"; нет, он даровал человеку то, что он даровал и многим другим животным. Пчелам он дал могучий инстинкт, заставляющий их совместно трудиться и добывать себе пищу, и точно так же он дал человеку определенные чувства, от которых тот никогда не может изба виться и которые служат вечными звеньями и основными законами общества, в каковом, согласно провидению Бога, человек должен был жить. К примеру, доброжелательность по отношению к себе подобным родилась вместе с нами и продолжает всегда в нас действовать, по край ней мере, до тех пор, пока ее не побеждает любовь человека к себе, ко торой всегда дано ее одолеть. Таким образом, человек всегда склонен помочь другому человеку, когда это ему ничего не стоит. Самый грубый дикарь, возвращающийся с резни и пресыщенный кровью съеденных им врагов, будет тронут при виде страданий своего сотоварища и окажет ему всю зависящую от него помощь.

Прелюбодеяние и педерастия разрешены среди многих наций, но вы не найдете ни одной, где было бы дозволено нарушать свое слово, ибо общество может существовать при супружеских изменах и любви между мальчиками, но оно немыслимо среди людей, похваляющихся тем, что они друг друга обманывают.

В Спарте мелкая кража была в чести, потому что все богатство было общественным, но с того момента, как вы устанавливаете твое и мое, для вас становится невозможным рассматривать воровство иначе, как антиобщественное деяние, а следовательно, и как несправедливое.

Благо общества столь несомненно является единственной мерой нравственного добра и зла, что мы вынуждены бываем в случае нужды изменять все наши идеи, созданные нами себе относительно справедливого и несправедливого.

Мы испытываем отвращение к отцу, живущему как мужчина со своей собственной дочерью, и оскорбляем кличкой кровосмесителя брата, насилующего свою сестру, но, когда речь идет о молодой колонии, где не остается никого, кроме отца, имеющего сына и двух дочерей, мы считаем весьма достойным делом заботу, которую берет на себя эта семья, чтобы не дать погибнуть роду.

Брат, убивающий брата, - чудовище; однако брат, не имеющий иного средства спасти свою родину, как принести в жертву другого брата, считался бы человеком божественным.

Все мы любим истину и делаем из этой любви добродетель, ибо в наших собственных интересах - не подвергаться обману. Мы связываем тем большее бесчестье с ложью, что из всех скверных поступков ее легче всего скрыть и наименьших усилий стоит ее предпринять; однако в сколь многих случаях ложь оказывается героической! Например, если речь идет о спасении друга, тот, кто в этом случае скажет правду, покроет себя позором; при этом мы не делаем никакого различия между чело веком, оклеветавшим невинного, и братом, имеющим возможность спасти жизнь своему брату при помощи лжи, но предпочитающим его пре дать, говоря правду. Память г-на де Ту, коему перерезали глотку за то, что он не пожелал разоблачить заговор Сен-Мара, благословенна среди французов; но если бы он не солгал, к его памяти испытывали бы отвращение.

Однако, скажут мне, ведь преступление и добродетель, нравственные благо и зло существуют только по отношению к нам; значит, не бывает блага самого по себе, независимого от человека? Я же спрошу у тех, кто задает этот вопрос, существуют ли холод и жара, сладость и горечь, хороший и скверный запахи иначе, чем по отношению к нам? Не правда ли, человек, который утверждал бы, будто жара существует сама по себе, явил бы себя весьма комичным мыслителем? И почему те, кто утверждает, будто нравственное добро существует независимо от нас, рассуждают лучше? Наше физическое благо и зло не имеют иного существования, как по отношению к нам; почему же наше моральное благо и зло должны представлять собой иной случай?

Разве замыслы Создателя, пожелавшего, чтобы человек жил в обществе, не получили достаточного воплощения? Если бы некий закон, упавший с неба, поведал бы смертным отчетливо волю Бога, нравственное благо было бы не чем иным, как соответствием этому закону. Когда бы Бог сказал людям: "Я желаю, чтобы на Земле было много королевств и не было бы ни единой республики. Я желаю, чтобы младшие сыновья получали в свое распоряжение все состояние своих отцов и чтобы карался смертью всякий, употребивший в пищу индюков или свинью", - эти законы, несомненно, стали бы нерушимым правилом добра и зла. Но коль скоро Бог не удостоил, насколько я знаю, вмешаться таким образом в наше поведение, нам приходится довольствоваться пока тем, что он успел для нас сделать. Эти его дары - разум, любовь к самому себе, доброжелательство к особям нашего вида, потребности, страсти - суть средства, с помощью коих мы учредили общество.

Многие здесь готовы мне возразить: А если я решу, что благополучие мое состоит в том, чтобы расстроить ваше общество, убить, украсть, оклеветать, меня ведь ничто от этого не удержит и я смогу без зазрения со-вести предаться своим страстям! Для подобных людей у меня нет иного ответа, кроме того, что они будут повешены, точно так же как я велел бы убить волков, которые вздумали бы украсть моих овец; именно для таких людей и устанавливаются законы, подобно тому как черепичные кровли были изобретены против града и дождя.

Что касается государей, в руках у которых сосредоточена сила и которые злоупотребляют ею, чтобы опустошать мир, которые посылают на смерть одну часть людей и ввергают в нищету другую, то это вина самих людей, терпящих подобные свирепые расправы, часто почитаемые ими даже под именем доблести; они должны упрекать во всем этом одних лишь себя и негодные законы, учрежденные ими, либо недостаток у себя смелости, мешающий им заставить других исполнять законы хорошие.

Все эти государи, причинившие столько зла людям, первые кричат о том, что Бог дал нам правила добра и зла. Среди этих бичей земных нет ни одного, кто не свершал бы самые торжественные религиозные обряды; поэтому я не вижу большого выигрыша для людей от наличия таких правил. С человеческой природой сопряжено то несчастье, что вопреки нашему большому желанию себя сохранить мы неистово и безумно взаимно уничтожаем друг друга. Почти все животные пожирают друг друга, в человеческом же роде самцы истребляют друг друга в войне. Правда, кажется, Бог предвидел это бедствие и потому сделал так, что среди нас рождается больше мужчин, чем женщин: в самом деле, народы, более пристально заботившиеся об интересах нашего рода и составлявшие точные реестры рождений и смертей, сделали наблюдение, что, поскольку одно вызывает другое, мужчин ежегодно рождается на двенадцатую часть больше, чем женщин.

Из всего этого легко усмотреть большую вероятность того, что все эти убийства и грабежи пагубны для общества, но совершенно безразличны для божества. Бог послал на Землю людей и зверей, а уж от них самих зависит вести себя там наилучшим образом. Горе мухе, попавшей в паутину, раскинутую пауком! Горе волу, на которого нападает лев, и ба ранам, повстречавшим на своем пути волка! Но если бы баран вздумал сказать волку: тебе недостает нравственного блага, и Бог тебя покарает! -волк бы ему ответил: я пекусь о своем физическом благе, и, по всей видимости, Бога не слишком заботит, съем я тебя или нет. И самое лучшее, что остается делать барану, - это не удаляться от пастуха и собаки, которые могут его защитить.

Если бы небу было угодно, чтобы высшее бытие действительно дало нам законы и предназначило кары и воздаяния! Чтобы оно нам рекло: вот это - порок сам по себе, а это - сама по себе добродетель. Но мы столь далеки от обладания правилами добра и зла, что из всех тех, кто осмелился дать людям законы от имени Бога, нет ни одного, кто бы дал нам десятитысячную долю правил, в которых мы нуждаемся для нашего поведения в жизни.

Если кто-либо из всего этого заключит, будто не остается ничего иного, как безоглядно предаться всей исступленности своих необузданных вожделений, и будто, не имея в себе ни добродетели, ни порока, можно безнаказанно вершить что угодно, такому человеку надо сначала поду мать, есть ли у него армия из ста тысяч солдат, вполне готовых к его ус лугам; хотя и в этом случае он очень рискует, объявляя себя, таким образом, врагом человечества. Когда же этот человек - просто частное лицо, то, если у него есть хоть чуть-чуть разума, он поймет, что избрал весьма злую долю, и неминуемо будет наказан, будь то при помощи кар, мудро изобретенных людьми для врагов общества, или одним только страхом пред этими карами, каковой сам по себе есть достаточно жестокое наказание. Он увидит, что жизнь людей, бросающих вызов законам, обычно самая жалкая. Морально немыслимо, чтобы злодей не был узнан; с того самого момента, как на него падает лишь тень подозрения, он неминуемо замечает, что стал объектом презрения и отвращения. Но ведь Бог мудро одарил нас гордостью, для которой невыносимо, когда другие люди нас ненавидят и презирают; быть презираемым теми, вместе с кем мы живем, - этого никогда никто не мог и не сможет вынести. Быть может, это и есть самая сильная узда, накинутая природой на человеческие не справедливости; Бог счел уместным связать людей этим взаимным страхом. Итак, любой из людей разумно заключит, что явно в его интересах быть порядочным человеком. Знание человеческого сердца, которым он будет обладать, и убежденность, что ему не присущи сами по себе ни добродетель, ни порок, никогда не помешают ему быть добрым гражданином и выполнять свои жизненные обязанности. Так, можно заметить, что философы (которых окрестили атеистами и вольнодумцами) во все времена были самыми порядочными людьми на свете. Не говоря здесь обо всех великих людях античности, известно, что Ламот Левайе11, на ставник брата Людовика XIII, Бейль, Локк, Спиноза, милорд Шефтсбери, Коллинз и т.д. были людьми суровейшей добродетели; при этом не один только страх перед людским презрением сделал их добродетельными, но и вкус к добродетели как таковой. Правильный ум бывает честным по той самой причине, по какой тот, чей вкус не извращен, предпочитает превосходное вино из Нюиза вину из Бри и куропаток из Мана конине. Разумное воспитание укрепляет подобные чувства в людях, и отсюда возникло всеобщее чувство, именуемое чувством чести, от которого не могут отделаться самые развращенные люди и которое является стержнем общества. Те, кто нуждается в поддержке религии для того, чтобы быть порядочными людьми, достойны всяческого сожаления; надо быть изгоями общества, чтобы не находить в самих себе чувств, необходимых для этого общества, и быть вынужденными заимствовать извне то, что должно быть присуще нам по природе.